Журнал `Юность`, 1974-7 - журнал Юность

Анатолий Преловский

На сопке Расвумчорр и летом снег лежит,на сопке Расвумчоррс трудом горит костер.Там птицы не живут, оттуда зверь бежит,деревья не растут на сопке Расвумчорр.И только человек,пробившись в глубь землии шахту устремив сквозь рудные пласты,все ищет благ себе в морозах и в пыли,все ждет от льда — тепла,от камня — красоты.Чтоб камень задышал,заплакал, как живой,художник должен бытьхарактером прочней;чтоб лед явил на светсокрытый пламень свой,строителю на то порой не хватит дней.Вот почему весь деньна сопке Расвумчоррне молкнет шум работ,земля до дна дрожит,а ночью в пыль, как в цель,прожектор бьет в упор,и в страхе, что костер,подальше зверь бежит.

Звезды тундры — железные звезды,нипочем им большая зима:вбиты в небо, как вечные гвозди,чтоб не рухнула на землю тьма,чтобы жить нам достойно и строго,не плошая, ходить по морям,чтоб верней узнавалась дорогак дому, к полюсу, к дальним мирам.

Тяжкий танковый след вездеходавмят в глухую долину и склон,не стирает его непогода,зной и ветер не сушат, — силен!

Век железа. Напор наступлснья.Раны в зелени и в синеветундра лечит побежкой оленьейи протягом копыт по траве.

Не затем ли от края до краяпролетают упряжки времен,след железа быльем попирая,чтобы сгинул под ягелем он!

Сгинет, смолкнет, не видно, не слышно,но, глядишь, из болота до тучбуровою поднимется вышкой,торжествуя над миром, — могуч!

Роман Левин

 Июнь сорок первого года…Нет, это еще не война.В соку сенокосном природа,Под сенью лесов тишина.

Семейно собравшись все вместе,И взрослые и детвора,В полуторке нашей армейскойНа вылазку едем с утра.

Набиты провизией сумки,Играет оркестр духовой,…И восемь без малого сутокЕще до черты роковой.

Мы весело едем, не зная,Что через неделю нас ждет,Лишь знаем, что речка ЛеснаяВ ольшанике звонко течет,

Что след беловежского вепряТеряется где-то в траве.И шалости встречного ветраУпругой под стать тетиве.

Ах, ветер, как сладок на вкус он,Как песню разносит окрест!Пестреет косынками кузов,И трубами блещет оркестр.

И синее небо высоко,И по борту ветки шуршат,Пока кочковатым проселкомВъезжаем мы в лес не спеша.

И память, сквозь годы просеяв,Хранит средь событий иныхПоследнее наше весельеЗа несколько дней до войны.

Все было: беда и победа,Но после…А утром тогдаМы счастливы были не ведать,Какая грозит нам беда.

Ремень командирский, колечкомСвернувшись, лежит на песке.Отца загорелые плечиАзартно ныряют в реке.

Покамест он близко, покаместОн виден, сквозь брызг кутерьму,Легко, глубины не пугаясь,Плыву по теченью к нему.

С ним вместе выходим мы вскореНа берег, едва отдышась.За скользкие, белые корниПодмытых деревьев держась.

Мне трапеза кажется пиром,Когда на поляне подрядСитро, бутерброды и пивоВсе весело пьют и едят.

Все надо мальчишке, представьте.Повсюду успеть я хочу,И там, где танцуют, и там, гдеУдары слышны по мячу.

И там, где треногу штативаНаш клубный фотограф достал,Чтоб запечатлеть, как красивоПроводит досуг комсостав.

И семьи того комсостава,Чья мирная жизнь сочтена…Вот мама с сестрою, а справаКомбат и комбате жена.

Себя под накидкой замаялФотограф, и нас на изморОн взял. Ну, а после «Снимаю!»Сказал и нажал на затвор.

Но кто б мог подумать, обласканПрохладой июньской листвы.Что снял он посмертную маскуНе с мертвых людей, а с живых.

Что лишь приоткройте кассету,И вырвутся из темнотыВсе краски последнего летаИ лиц дорогие черты.

Анатолий Ткаченко

Сигнал оповещения

Рисунки В. ЮДИНА.

Р-р-рота! Тревога!

Мгновенно возникает движение; в смутном ночном освещении, от стены до стены, оживают нары: взлетают одеяла, поднимаются головы, раскачиваются сутулые фигуры. Тесно. Душновато. Сталкиваются плечи, локти, колени. Слышится легкая перебранка. Казарма гудит от напряжения.

Я отыскал ботинки, наматываю портянки, беру обмотки (край одной раскатался, его хватает сосед, молча выдергиваю), обертываю ноги, решив пока не шнуровать ботинки: главное — успеть стать в строй, чтобы старшина Беленький не зачислил в команду отставших. Посреди казармы вырастает реденькая шеренга — я тороплюсь, хотя, кажется, ничуть не убыстряю движений, — поднимаю с пола ремень, пробую затянуться.

— Рота, становись!

Бегу, держа пряжку и конец ремня в руках: главное — успеть, рассчитаться по порядку… Занимаю место возле ефрейтора Мищенко. Вижу — он без пилотки, говорю; «Пилотка где?» Он срывается к нарам, мешая бегущим в строй.

— По порядку номеров рассчитайсь!

— Первый, второй… четвертый…

Прерывисто звучат голоса солдат. Кто-то прослушал номер соседа, произносит свой, постоянный (а строй не полный), счет сбивается.

— Отставить!

Сзади просовывается Мищенко, его узенькая головенка утонула в чужой пилотке — ну прямо бледная поганка после дождя! Ему сдергивают пилотку на нос. Прокатывается легкий смешок — впервые за три минуты подъема. Старшина Беленький пятится назад, чтобы видеть весь строй, кричит:

— Приготовиться к походу!

Берем карабины, подсумки, навьючиваем скатки, вещмешки, переносные радиостанции РБАЛ («эрбушки», как нежно называем их) — это наша полная боевая выкладка.

Строимся повзводно. Занимаю место рядом с сержантом Зыбиным: он командир расчета, я второй номер.

В стороне стоят командиры взводов, три младших офицера. Два подтянутых, аккуратных, на вид боевитых, и наш Голосков — брюхатый, толстоногий, большеголовый. Им пока нечего делать, они, повернувшись к темному окну, негромко разговаривают. А старшина Беленький, задыхаясь от старательности, строгости, показывая свою почти воздушную выправку, обходит строй, проверяет снаряжение, выравнивает по ранжиру, рассчитывает.

Из комнаты-канцелярии быстро выходит, будто он там ночевал, командир роты майор Сидоров. Останавливается поодаль, блеснув очками, медленно ведет головой вдоль строя, вложив большой палец правой руки за ремень.

— Смирр-на-а! — раскатывает всю силу своего голоса старшина Беленький, отрывисто отмеривает три шага. — Товарищ майор! Рота по тревоге выстроена!

— Вольно! — едва внятно говорит Сидоров.

— Вольна-а! — отзывается старшина.

Майор издали оглядывает нас, сутулясь и как-то внешне грустнея, словно говорит себе: «Откуда их столько на мою голову!..» Своим особенным, резковатым полувзмахом руки подзывает командиров взводов. Бегло и неслышно разъясняет им что-то. Выслушав от каждого: «Так точно, слушаюсь», — взял под козырек, сказал: «Действуйте».

— Взвод, слушай мою команду! — приближаясь к нам и как бы ласково уговаривая, произносит младший лейтенант Голосков. — Напра-ву! Шагом арш!

Выходим из казармы в темень, осеннюю лесную слякоть. После сырой духоты — в сырой холод. Прячем головы в плечи, жмемся друг к другу. Не спешим, слабо надеясь на команду: «Тревога отменяется!» Но первый взвод уже втягивается в непроглядный провал дороги под деревьями, за ним, покачивая навьюченными горбами, двинулся второй. А вот и мы во главе с Голосковым, поотстав (не ожидал ли и он отмены тревоги?), зачавкали ботинками по лесной дороге.

Всем становится ясно: где-то в гарнизоне начались штабные или армейские учения, и нашей радиороте придется обеспечивать связь и наблюдение.